Том 3. Алый меч - Страница 38

Странно: в солнечных лучах молодое лицо Лосева вдруг постарело: он сощурил глаза, около носа и вдоль щек собрались будущие морщины, – некрасивые, непочтенные, как у неумных пожилых людей. И смуглый цвет кожи слишком отдавал теперь в неприятную, сухую желтизну. Алексей Иванович взглянул искоса на этого молодого смешливого старичка и не торопясь ответил:

– Долго ли мы останемся в Петербурге? Не знаю, это как дела. Думаю, несколько недель еще. К Пасхе или на Пасхе уедем.

– Извините, Алексей Иванович, если я нескромен. Но мне с вами очень нужно по душе поговорить. Скажите, вы материально от этих ваших дел зависите?

– Кто? Я лично?

– Вы… И Федор Анатольевич, конечно.

– Мы зависим – отчасти – от наших работ, но от тех дел, которые я здесь устраиваю теперь, – нет. Да вы, я думаю, знаете, что у Федора Анатольевича есть свои небольшие средства. У меня тоже. Но почему вы меня об этом спрашиваете?

– Сейчас, сейчас объясню. Скажите еще, известно вам, что Елена Анатольевна свое состояние, которое было у нее от мужа, целиком вложила в школу и журнал? Так же, впрочем, как и Антон Семенович поступил со своим собственным капиталом.

Алексей Иванович ничего не знал, однако тотчас же ответил:

– Мне это известно. Но зачем вы предлагаете ваши вопросы?..

– А затем, – подхватил Тихон Иванович, – чтобы видеть, сознаете ли вы и Федор Анатольевич все практические неудобства для Елены Анатольевны, если она примет ваше предложение? Ведь вы, я знаю, предлагаете ей бросить здесь все и ехать с вами. Но она связана…

– Мы, кажется, касаемся чужих дел, – почти грубо оборвал его Новиков и попытался встать. – Меньший знает о нашем разговоре?

– Что вы, что вы! Ах, какой вы, право! Ну как вам не стыдно? Вы уж думаете, не Меньший ли меня подослал, не за деньги ли испугался? Не уходите!

Новиков почувствовал, что он говорит искренно, да и не похоже было это грубое предположение на правду. Лосев продолжал:

– Нет, я сам от себя говорю; я не считаю дела Елены Анатольевны или Антона Семеновича – чужими делами. Мне эти люди как свои. У меня родных нету, я сжился, я весь и делу, и всем им душой предан. И они меня нисколько не считают чужим. Мы все серьезное сообща обсуждаем.

– Вот как! – протянул Алексей Иванович. – Извините, я не знал. Но что же вы от меня, собственно, хотите? Относительно практических неудобств, – я думаю, это не так сложно. Капитал мужа Елены Анатольевны, конечно, останется в деле; но ведь у нее есть и собственные скромные средства, те же, что и у брата.

– Да… конечно… это так… но все-таки… Вы, кажется, сердитесь, Алексей Иванович? А у меня, видите ли, есть еще кое-какие соображения и вопросы… Я их друзьям моим не высказывал, думал с вами поговорить…

– Говорите, пожалуйста, – сказал Алексей Иванович холодно.

Солнце било ему прямо в лицо, но он не щурил глаз и был очень спокоен.

VII

Молодой старичок в морщинах приблизился немного к Новикову и произнес:

– Ведь вы… влюблены в Елену Анатольевну. Новиков с любопытством, молча, посмотрел на собеседника.

– Конечно, влюблены, – продолжал Лосев. – Оттого и хотите, чтоб она бросила здешнее дело, вернулась к вашему искусству. Это все вы, – Федор Анатольевич уж за вами. Да я понимаю. Я понимаю. Даже допускаю, что у вас это безотчетно, что вы готовы теперь искренно возмутиться моими словами, – а все-таки правда-то моя.

– Нет, я нисколько не возмущаюсь, Тихон Иванович. Вы совершенно правы. Я влюблен.

Тихон Иванович был озадачен на мгновение.

Хорошенькая девочка в капоре пробежала мимо, крича кому-то: «Не поймаешь! не поймаешь!», Лосев проводил ее глазами, оправился и продолжал:

– Вот то-то и есть. Я убежден, что вы Елене Анатольевне не докучали своей любовью, даже, может быть, никогда и не говорили о ней. Вы смотрите на любовь совсем иначе, нежели мы, простые люди. В художниках, извините меня, часто бывает какая-то ненормальность. Вас, может быть, совершенно удовлетворяет связь искусства с любимой женщиной. Это случается. Но это ненормально. И как хотите – во многом вы тут не отдаете себе отчета.

– Я опять согласен с вами, – сказал Алексей Иванович. – Вот только понятие ненормальности… не знаю… такое это неуловимое понятие. Но я вовсе не хочу сказать, что связь искусства меня удовлетворяет. Я ровно ничего не хочу сказать.

– Не удовлетворяет? Но ведь вы не женитесь на Елене Анатольевне? Она за вас не пойдет.

– Чего вы испугались?

– Я нисколько не испугался. Я вот к чему вел: если вы ее любите – вы должны думать и о ней. Зачем вы ее тревожите? Она была счастлива. Работала, жила… Я ее знаю лучше вас. Она малоиспорченный, хороший, нормальный человек. И, право, лучше пусть она и замуж выйдет, и хорошо.

– За кого же? За Антона Семеновича? Или… за вас? Новиков прищурил глаза и ждал ответа. Солнце опускалось где-то далеко, в конце туманной, желтой улицы.

Лосев внезапно смешался и молчал.

– Пойдемте, мне пора, – сказал Новиков, поднимаясь. Лосев вскочил за ним.

– Что же, Алексей Иванович, теперь, когда все ясно… когда вы сознали… Неужели вы еще будете влиять на Елену Анатольевну?..

Он взял его за рукав шубы.

– Голубчик, пусть это будет между нами заветный разговор. Я перед вами так открылся. Обещайте же мне…

– Ну что я вам могу обещать, Тихон Иванович? Что я не расскажу пока ничего Люсе. Я ведь вам ничего не говорил – вы говорили, и за меня, и за себя. Теперь мне пора, простите. Я поеду на извозчике.

Он вышел из ворот, сел в первую пролетку и поехал налево, по прямой улице, сплошь, до самого конца, пронизанной бесконечно длинными лучами низкого солнца.