Том 3. Алый меч - Страница 188

188

И жутко было это в нем) –

Пророкотал: «Что сахар? Глупо.
Я, сладкий, сахару не ем.
Давай телятинки да супа…
Уж я пойду к тебе – совсем».

Он разозлил меня бахвальством…
А я хотел еще помочь!
Да ну тебя с твоим нахальством!
И не спеша пошел я прочь.

Но он заморщился и тонко
Захрюкал… Смотрит, как больной…
Опять мне жаль… И дьяволенка
Тащу, трудясь, к себе домой.

Смотрю при лампе: дохлый, гадкий,
Не то дитя, не то старик
И всё твердит: «Я сладкий, сладкий…»
Оставил я его. Привык.

И даже как-то с дьяволенком
Совсем сжился я наконец.
Он в полдень прыгает козленком,
Под вечер – темен, как мертвец,

То ходит гоголем-мужчиной,
То вьется бабой вкруг меня,
А если дождик – пахнет псиной
И шерстку лижет у огня.

Я прежде всем себя тревожил:
Хотел того, мечтал о том…
А с ним мой дом… не то, что ожил,
Но затянулся, как пушком.

Безрадостно-благополучно,
И нежно-сонно, и темно…
Мне с дьяволенком сладко-скучно…
Дитя, старик, – не всё ль равно?

Такой смешной он, мягкий, хлипкий,
Как разлагающийся гриб.
Такой он цепкий, сладкий, липкий,
Всё липнул, липнул – и прилип.

И оба стали мы – единый.
Уж я не с ним – я в нем, я в нем!
Я сам в ненастье пахну псиной
И шерсть лижу перед огнем…

Декабрь 1906

Париж

Женское («нету»)

Где гниет седеющая ива,
где был и ныне высох ручеек,
девочка, на краю обрыва,
плачет, свивая венок.

Девочка, кто тебя обидел?
скажи мне: и я, как ты, одинок.
(Втайне я девочку ненавидел,
не понимал, зачем ей венок.)

Она испугалась, что я увидел,
прошептала странный ответ:
меня Сотворивши!! меня обидел,
я плачу оттого, что меня нет.

Плачу, венок мой жалкий сплетая,
и не тепел мне солнца свет.
Зачем ты подходишь ко мне, зная,
что меня не будет – и теперь нет?

Я подумал: это святая
или безумная Спасти, спасти!
Ту, что плачет, венок сплетая,
взять, полюбить и с собой увести…

– О, зачем ты меня тревожишь?
мне твоего не дано пути.
Ты для меня ничего не можешь:
того, кого нет, – нельзя спасти.

Ты душу за меня положишь, –
а я останусь венок свой вить.
Ну скажи, что же ты можешь?
это Бог не дал мне – быть.

Не подходи к обрыву, к краю…
Хочешь убить меня, хочешь любить?
я ни смерти, ни любви не понимаю,
дай мне венок мой, плача, вить.

Зачем я плачу – тоже не знаю…
высох – но он был, ручеек…
Не подходи к страшному краю:
мое бытие – плача, вить венок.

1907

Париж

Он – ей

Разве, милая, тебя люблю я
как человек
человека?
Я людей любить, страдая и ревнуя,
не умею,
не умею.

Но как тайную тебя люблю я радость,
простую,
простую…
Как нежданную и ведомую сладость
молитвы,
молитвы.

Я люблю тебя, как иву ручьевую,
тихую,
тихую,
Как полоску в небе заревую,
тонкую,
тонкую.

Я люблю тебя, как весть оттуда,
где всё ясное,
ясное.
Ты в душе – как обещанье чуда,
верное,
верное.

Ты – напоминание чего-то дорогого,
вечного,
вечного.
Я люблю тебя, как чье-то слово,
вещее,
вещее.

1907

Тварь

Царица вечно-ясная,
Душа моей души!
Зову тебя, прекрасная,
Зову тебя, спеши!

Но знаю, на свидание
Придешь ты не одна:
Придет мое страдание,
Мой грех, моя вина

И пред тобой, обиженной,
Склоняться буду ниц.
И слезы пить униженно
С опущенных ресниц.

Прости мне! Бесконечности
В любви я не достиг.
Творю тебя не в вечности, –
Творю на краткий миг.

Приходишь ты, рожденная
Лишь волею моей.
И, волею зажженная,
Погаснешь вместе с ней.

Шатаясь, отодвинешься, –
Чуть ослабею я…
И молча опрокинешься
Во мглу небытия.

1907

Zepp'lin III

Еще ты здесь, в юдоли дольней…
Как странен звон воздушных струн!
То серо-блещущий летун
Жужжит над старой колокольней.

Его туманные винты,
Как две медузы, дымноструйны.
И мнится – вот он, юный, буйный,
Заденет древние кресты.

Но взмыл, – и режет облак пыльный
Своим сверкающим ребром.
И пар небес, под острием,
Растаял, нежный и бессильный.

Дрожит волнистая черта,
На нем и в нем всё что-то дышит…
И ласково его колышет,
Смиряясь, злая пустота.

Нет, мы не здесь, в юдоли дольней,
Мы с ним, летим, к завесе туч!
И серый луч скользит, колюч,
Над удивленной колокольней.

Francfurt а. М.

1909

Довольно

С. П. К-ву

Мы долго ей, царице самозванной,
Курили фимиам.
Еще струится дым благоуханный,
Еще мерцает храм.

Но крылья острые Времен пронзили,
Разбили тайну тьмы.
Мы поняли, прозрев, кому служили, –
И содрогнулись мы.

Сладка была нам воля Самозванки,
Пред нею сладко пасть…

188